Из книги С.Спиваковой "НЕ ВСЕ".Отрывок из главы "НАШ БДТ"

... Мы очень дружили со Стржельчиками.Они жили в том же доме, что и Товстоноговы.Сейчас осталось две вдовы-Людмила и Натэлла, и они держаться друг за друга. Лебедев и Стржельчик были диаметрально противоположными натурами.Говорят между ними существовала подспудная ревность...

Стржельчик с Лебедевым очень разные по своей актерской натуре, по индивидуальности. Владислав Игнатьевич был артистом во всем и всегда. Он и в жизни был необыкновенно ярок и артистичен. Мы отдыхали как-то раз вместе в Ялте, провели фантас­тическое лето. Стржельчик ходил на пляж в ориги­нальном, коротком, до колена, японском кимоно — огромные, красные с золотом разводы на ярком-си­нем фоне. Был галантен, дам всегда пропускал впе­ред. Вечером, когда мы расходились, пел: «Доброй ночи вам, сеньоры, доброй ночи, доброй ночи». Его жена Людмила, женщина пленительной красоты, носила длинные свободные платья из тонкого бело­го батиста, на голове — чалму. Пара выглядела очень артистично.

По театру о нем ходили всякие сплетни, шушу­кались, что он не пропускает ни одной хорошень­кой женщины. Но Людмилу он обожал. У Стржель­чиков царили уют и педантичный порядок. Накрах­маленные салфеточки, шикарный фарфор, все по­добрано по цветам... Им было дано, что называется, искусство жить — art de vivre. Они умели жить кра­сиво. Владислав Игнатьевич любил, чтобы нигде не было ни пылинки, и Людмила была фантастической хозяйкой: стекла блестели так, как будто их нет, зеркала сияли, в них можно было войти. В Петер­бурге было много красивых домов, но дом Стржель­чиков отличался тем, что там все было изысканно. Старинные вещи — все неслучайные, никакого хла­ма.

В работе Стржельчик был педант, как и в жизни. Он не мог позволить себе опоздать на репетицию, ужасно гневался, когда кто-то приходил с недоучен­ной ролью, забывал реплики, неточно следовал ре­жиссерскому рисунку. Отношение к делу, для него священному, неизменно оставалось скрупулезно-педантичным. Он всегда был в форме, всегда в голосе (профессионал не может позволить себе поса­дить голос, выпить накануне спектакля).

Однажды он вдруг забыл на сцене кусок текста и даже не понял, что забыл. Это был четкий симптом болезни. Страшный диагноз-приговор — рак мозга. Он не знал, но, может быть, догадывался. Сгорел Владислав Игнатьевич очень быстро. Детей у них никогда не было. Для Людмилы он составлял смысл ее жизни, в которой все подчинялось его интере­сам. И так до сих пор.

В свое время Стржельчик с Володей решили сде­лать композицию по новелле Стефана Цвейга «Вос­кресение Георга Фридриха Генделя» из цикла «Звездные часы человечества». Он ее исполнил в Москве совершенно блестяще. После Володя рабо­тал с французским и итальянским актерами, но ког­да читал Стржельчик, было ощущение, что новелла написана про него. По фактуре он очень подходил к образу Генделя. Вначале огромный человек, испо­лин, которого инсульт приковал к кровати, силой воли и жизненной энергией побеждающий бо­лезнь. Проявив чудовищную волю, продиктован­ную желанием творить, композитор создал великую ораторию «Мессия» и после этого погрузился в глу­бочайший сон. Вызванный доктор решил, что это снова инсульт, но, когда подбегал к дому, слуга крикнул с балкона:

— Он встал, а теперь ест. И аппетит у него как у полдюжины крючников!

Помню, как Гендель Стржельчика сочинял «Ал­лилуйю», нанизывая каждую ноту, как бусы. Как оратория вырастала на глазах зрителей. Стржель­чик работал в непривычном для него жанре. Но к выступлению, длящемуся от силы двадцать пять — тридцать минут, относился так же серьезно, как к спектаклю. Он мечтал играть Генделя снова, но так и не успел.

Еще у нас была мечта — сделать «Ромео и Джу­льетту» Шекспира. Я была совсем молоденькой, неопытной, но он успокаивал: «Ты не бойся, я тебе все поставлю». Нам виделась сценическая компози­ция с музыкой либо Чайковского, либо Прокофье­ва. Я больше склонялась к Чайковскому, Володя — к Прокофьеву. Стржельчик должен был читать за всех, кроме Ромео, — за автора, за отца Лоренцо, за других персонажей. Мы начинали, пробовали, но не успели довести идею до конца.

Думаю, с ним было невероятно легко коллегам на сцене. Он из тех актеров, кто строго подчинялся логике. Ольга Андровская говорила, что артисты должны на сцене взаимодействовать по принципу «петелька-крючочек». Есть артисты, играющие бле­стяще, но они не видят, не чувствуют партнера во­обще. Они вроде бы смотрят партнеру в глаза, но между ними — стена, которую ничем не пробьешь. Владислав Игнатьевич был фантастическим партне­ром, чувствовал партнера, шел от него. В их спек­такле с Алисой Фрейндлих «Этот пылко влюблен­ный» все строилось на блистательном партнерстве, хотя они — очень разные индивидуальности. Они дружили, Стржельчик был крестным Алисиного внука. Что они выделывали на сцене! Этот спек­такль Владислава Игнатьевича я видела последним и не могу забыть его.

Красивый, крупный человек, Стржельчик оде­вался безупречно. Всегда выглядел подчеркнуто элегантно. В то же время от этого аристократа все­гда шло невероятное человеческое тепло. Напри­мер, Товстоногов был безумно интересным, притя­гивал к себе. А со Стржельчиком я всегда чувство­вала теплоту: он открыт, он готов слушать, искрен­не интересуется всем, что ты ему скажешь.

Стржельчика отличала бурная, кипящая общи­тельность. Помню, в Ялте мы с ним устраивали су­масшедшие, далекие заплывы вдвоем. Я словно и сейчас его вижу. Он все время носил перстень, на котором были выгравированы его инициалы «ВС». Перстень теперь у нас, Люля недавно в память о на­шей дружбе подарила его Володе после концерта, поскольку их инициалы совпадают.

Недавно мы ездили с ней на кладбище. Там стоит очень благородный, красивый памятник — белая мраморная плита и на ней профиль Владислава Иг­натьевича. Зимой было много снега, но потеплело и начало подтаивать. Мы приехали, положили цветы и, когда уже уходили, увидели, что кусочек тающей льдинки стал стекать по щеке барельефа, как слеза. И Люля подошла, рукой вытерла, сказала:

— Плачет, мой родной.

Я застала годы такой любви Людмилы и Владис­лава Игнатьевича, что хотелось спеть «Голубок и горлица никогда не ссорятся, дружно живут» и сыг­рать на арфе. Он всегда смотрел на нее горящими глазами и всем приходящим в дом гостям тут же бе­жал показывать ее портрет:

— Посмотрите, это Люля, когда я ее встретил. Моя Люлечка, когда я женихался.

В Москве у меня стоит портрет, сделанный фо­тографом Валерием Плотниковым. Алиса Фрейнд­лих сидит в резном кресле, а Стржельчик стоит, на­клонившись над ней, — шикарный мужик вне воз­раста, красоты необыкновенной.

Не обошлось и без внутренних «трещин». Порой ему казалось, что его не всегда ценят, что он не ра­ботает полноценно, может больше играть. Я думаю, это было не так. Таковы естественное недовольство артиста самим собой либо разновидность кокет­ства. Невзирая ни на что, он оставался верным Большому драматическому театру и Товстоногову до последнего дня. В любом театре есть интриги, фавориты, подводные течения, но БДТ был уника­лен. При Товстоногове это был живой театр. Тов­стоногов оставался в суждениях человеком и резким, и жестким. Например, не нашел в себе сил признать в Сергее Юрском ученика. Говорил: «С уходом Юрского БДТ потерял выдающегося актера, а Москва приобрела плохого режиссера».

Понимаю, люди по-разному переживают уход близких. Натэлла — натура реалистичная и муже­ственная, мне кажется, она не живет прошлым. Че­ловек очень верующий, она хранит это прошлое в себе. Из комнаты Лебедева она сделала маленький музей, где выставила все его скульптурные рабо­ты — он делал клоунов, целую коллекцию театраль­ных персонажей. Дом Товстоноговых-Лебедева — настоящий музей. А Людмила, по-моему, живет только прошлым. Она все время возвращается мыс­лями и чувствами к годам совместной жизни с Вла­диславом Игнатьевичем. Поскольку нет детей и внуков, ей остаются только воспоминания.

Казалось, БДТ будет существовать вечно. Теперь я приезжаю в Петербург и встречаю только этих двух пожилых женщин — Натэллу и Людмилу. Они теперь, как две щепочки, прибитые друг к другу по­током. Мне сложно назвать их старушками, потому что для меня они — подруги.

Наша дружба с бэдэтэвцами продолжалась и после смерти Георгия Александровича. Помню, как Лебедев прилетел на тысячный концерт «Виртуо­зов». Ирина Шимбаревич позвонила с Ленинград­ского вокзала: «Мы едем». И в нашу квартиру на улице Неждановой вошел Евгений Алексеевич Ле­бедев с доской, на которой был отлитый из бронзы барельеф Товстоногова — нам в подарок. Евгений Александрович — художник-самородок. Он потря­сающе лепил, делал фигуры из глины, из бронзы, рисовал...

После смерти Георгия Александровича я не могу ходить в этот театр. Как в родной дом, где теперь живут другие люди. Второго Товстоногова не будет. Я болела БДТ. Помню посиделки в его кабинете после спектаклей с бесконечным кофе, продолжав­шиеся до двух-трех часов ночи у них дома. К сожа­лению, ничего не записывала тогда, жила в каком-то своем коконе. Вроде бы, если так любишь театр и стремишься им жить, — иди и живи. Но я тогда смущалась. Мне казалось, я там лишняя без Володи. Мы общались много, но не так много, как мне бы хотелось.

Есть фотография, где мы все хохочем — Володя, Гога и я, совсем девчонка, — дорогая мне часть про­шлого. ИСТОЧНИК


НАЗАД

Будем рады любым дополнениям и замечаниям. Пишите shrew@mail.ru