.....Буквально накануне отъезда мне снова предложили натянуть
пиджачок с чужого плеча. На этот раз мы приходили "примерку" вместе с Владиславом Стржельчиком.
Дело было так.Второго сентября на малой сцене открылось общее собрание отъезжающих...
После директора слово взяла едущая руководителем
гастролей Анта Антоновна Журавлева,
[в конце речи сказавшая]:
-..Ах, да!..Чуть не забыла!..Владислава Игнатьевича Стржельчика
и Владимира Эммануиловича Рецептера после собрания просил заехать
в отдел культуры обкома(или горкома) товарищ Барабанщиков..."
"Вот тебе, бабушка, И Юрьев день!"-подумал я,
и во мне шевельнулось тоскливое подозрение, что после визита к
товарищу Барабанщикову мои консервные банки
могут не достичь японской урны. Стржельчик тоже недоумевал
-Ничего особенного, -успокоила нас на ходуАнта Антоновна,-
не волнуйтесь, это по поводу какого-то комитета, езжайте
смело.
Однако я стал лихорадочно вычислять,
о каком именно комитете может идти речь у товарища Барабанщикова и при чем тут я и Слава
Когда мы сели в машину Стржельчика и выехали с театрального двора, я сказал:
-Слава, у меня такое предчувствие, что на с хотят повысить в звании до членов сионистского комитета.
Он пристально взглянул на меня и нервно спросил:
-Ты думаешь?
Я сказал:
-Ну, какой там еще может быть комитет?..Не безопасности же?..
Некоторое время мы ехали молча. Потом я спросил:
-Слава, клянусь, я никому тебя не выдам, ты-еврей?..
Стржельчик скрипнул тормозами и сказал:
-Я-поляк...Это тот комитет, в котором Райкин?
-И Быстрицкая...Но если ты не еврей, чего они хотят от тебя?..
Стржельчик ехал на красный свет и молчал.
В задачу изобретенного в Москве комитета входила пропагандистская борьба с международным
сионизмом и происками израильской военщины. Его
президиум, который не раз показывали
по телевидению, выглядел довольно картинно, и в
устраиваемых комитетом спектаклях принимали участие многие еврейские орденоносцы и знаменитости.
Таинственно было одно:при чем здесь Стржельчик?..
На суворовском проспекте я высказал еще одну догадку:
-Знаешь, по-моему, они надеются на тебя как на молодого члена партии.
Недавно первый секретарь обкома товарищ Романов лично вовлек Стржельчика в партию коммунистов, дав ему высокую рекомендацию.
Я пока берег свою беспартийность, неуклюже хитря и уклоняясь от прямых предложений, как девственница.
-Это-хулиганство!-убежденно сказал Стржельчик, когда мы вышли из машины, и крепко хлопнув дверцей, добавил:-Хрен им!
Теперь мы были готовы к встрече на высоком уровне.
На нашу удачу , товарищ Барабанщиков, имя и отчество которого я по дороге учил наизусть, нос тех пор безнадежно забыл,
совершил тактическую промашку, решив обсудить вопрос не
с каждым в отдельности, а открыть и вместе:чего там!все свои!..
А вместе нам было все-таки полегче: нас-двое, а он-один.
Моя трусливая догадка нашла свое подтверждение:
-В Москве есть такой комитет, а у нас еще нету,-сказал
товарищ Барабанщиков с ласковой улыбкой,-это не
порядок. Чем Ленинград хуже Москвы?-
задал он риторический вопрос и, не дожидаясь ответа, продолжил:-Вот мы и хотим предложить Вам,
Владислав Игнатьевич, как известному артисту и
Вам, Владимир Эммануилович, как артисту и писателю войти в это дело...
"Надо же !-оценил я.-Продумано!..С одной стороны, дельце-дрянь, а с другой-накануне выезда в Японию...
Скромная такая доплата за проезд! Или дополнительная страховочка..."На минуту мне показалось,
что сейчас товарищ Барабанщиков достанет из стенного шкафа парочку форменных кителей
и станет вежливо подавать нам для примерки одному, и
другому. Впрочем, форма одежды
членов ленинградской фракции нового комитета могла быть и
гражданской: фрак, смокинг, интеллигентная "тройка",
спортивный пиджак, украинская рубашка с вышивкой, косоворотка, подпоясанная шнурком...Так
сказать с учетом художественной индивидуальности.
Главное, чтобы мы согласились войти в это дело.
-Нет,-твердо сказал Стржельчик,-Мою жену не берут в Японию, и я отказываюсь.
Позавидовав безупречной логике Славиного аргумента и не давая товарищу Барабанщикову опомниться, я почти без паузы стал
горячо убеждать:
-Понимаете, Имя-Отчество, к сожалению, я тоже
не могу...
Кроме театра, который , конечно, прежде всего, у меня
очень много других обязательств: и Союз писателей, и пушкинская студия, и секция чтецов, и
общество "Знание"...
Вы сами посудите, Имя-Отчество, ведь это все требует времени!..
И вызывает какое-то недовольство в коллективе: слишком
много посторонних забот...
Нельзя же брать на себя так много!..Пожалуйста, поймите меня правильно...
Товарищ Барабанщиков так и понял...
О, Господи!..Что это было?..
Я говорил чистую правду и в то же время врал, беспардонно, чудовищно врал, преодолевая рвотное чувство...
И Слава, которого тоже тошнило от этой вербовки, тоже врал , приводя свои семейные мотивы...
И товарищ Барабанщиков врал , говоря, что понимаетнаши сомнения и все же просит подумать еще...
Ну, подумать всегда не вредно, так же как и хотеть...
"Хотеть не вредно",-говорила ухажеру одна девушка, смягчая отказ...
Конечно, по оценкам отважных времен, мы вели себя не бог весть как круто.
Но тогда, когда это случилось, некоторые последствия могли и наступить.
Ну, например, по срочному докладу товарища Барабанщикова нас могли "тормознуть"
и у самолетного трапа. Если и не обоих, то хоть
одного. Балетные прецеденты бывали:
после бегства Рудольфа Нуриева,
а тем более Миши Барышникова, обжегшись на молоке, "выпускающие" дули на воду...
Испытание сблизило нас, и взглянув на часы, Слава предложил:
-Время обеда...Пойдем, посмотрим, чем питается "белая кость".
-Белая?-переспросил я, а он вместо ответа выразительно посмотрел мне в глаза...
Питались они недурно:и осетрина, и икра шли в обкомовской столовой по смешным ценам.
Женщины на раздаче и подкрепляющиеся партийцы гостеприимно улыбались нам...
Домой ехали молча...
Я долго не мог взять в толк, по какой же логике это приглашение
подфартило Стржельчику?
И лишь через много лет меня осенила простодушная мысль, что поводом для включения
в список антисионистов могла послужить роль старого еврея Соломона, которого
Слава так прекрасно сыграл в пьесе "Артура Миллера "Цена".Конечно!
Он говорил с сипотцой и характерным напевным акцентом, дрожащими руками надбивал
и чистил куриное яичко, доставал ложечку и долго кушал его, а потом
сладострастно торговался о цене никому ненужной мебели.
Перевоплотившись так органически и проникновенно, Стржельчик, очевидно,
стал ассоциироваться у наших идеологов с типичным представителем древнего
народа. Вероятно,
Он должен был войти в состав бойцового комитета как глубокий
знаток еврейского характера и национальной психологии.
Наверное, тут была проявлена даже некая тонкость: с одной стороны-знаток, а с другой-
поляк. А польские коммунисты к этому времени решили вопрос почти радикально:взяли
и всех своих евреев выслали из страны. Следовательно, товарищ Стржельчик, сточки зрения товарища Барабанщикова,
на роль борца с сионизмом подходил как нельзя лучше. А Он возьми и откажись !..
Не ожидали...
А однажды коренной москвич, обладающий трезвым умом, пояснил мне еще одну причину,
по которой в антисионистскую команду призвали поляка.
-Если бы Стржельчик был русским, сказал он,- его бы не обеспокоили...
А что такое поляк с точки зрения правящей партии?..
Такой же сомнительный народец, как и цыгане и евреи...
Российская империя их давила...Сталин с Гитлером их приговорили...
Они себя выдали, понимаешь? Ты, мол для нас все
равно, что еврей!..
Поэтому Стржельчик и напрягся...Ты вспомни, сколько поляков расстреляли в Катыни...
Я вспомнил...
Но самым противным на сегодняшний день показалось то, что от нас не ожидали отказа...
*********************************************
.....Не успели мы начать репетиции «Розы и Креста», как Стриж
сыграл у нас роль трагического вестника. Он пришел в театр в неурочное время,
после двух, когда репетиция уже закончилась, и сказал:
— Умер Володя Высоцкий.
Мы только что вышли из зала и толклись в предбаннике у
актерского буфета. Кто-то сказал: «Бросьте шутить», кто-то — «Перестань», но
большинство в один голос сказали ему в ответ:
— Не может быть.
И я, как все.
Тогда он сказал:
— Сегодня, в четыре утра... От обширного инфаркта...
Теперь все слушали его.
Помедлив, Слава объяснил:
— Сандро из Москвы звонил Гоге... А Гога сказал мне... Так
докатилось...
Мы были еще в шоке, когда Стржельчик закончил сообщение
так:
— Вот был гражданин... Совсем себя не щадил...
Гражданская тема до нас еще не доходила, но этими словами
Владислав Игнатьевич успел обозначить важный для него смысл. Теперь степень
гражданственности уже напрямую и окончательно была связана со степенью
беспощадности к себе. Очевидно, именно эта мысль была главной в разговоре
Стрижа и Гоги.
*********************************************
.....Зачем в тот день Стриж взялся быть вестником смерти? Зачем
поехал в театр в неурочное среднее время? Зачем искал встречи с блоковской
стайкой?..
Разве тот, кто сообщает о чужой смерти, заговаривает
свою?..
Я прошу ответить мне, господа судьи!
В чем мистический замысел роковой вести? Кличет она гибель
диктора или отдаляет?.. Или всегда по-разному, и нам ни за что не узнать?..
Кому подчиняется вестник, скажите?..
И последний вопрос, господа.
На какой глубине подсознания возникает простая подсказка:
скажи не тем, а этим, и не тому, а ему?..
О смерти Ефима Копеляна артисту Р. позвонил Гриша Гай...
О смерти Павла Панкова его известил на Невском Юра
Стоянов...
Неможетбытьнеможетбытьнеможетбыть...
Можетможетможет...
Низкий поклон.
*********************************************
.....А с Люлей Шуваловой Стржельчик познакомился во время
гастролей БДТ в Сочи в 50-м году. Цвела магнолия, благоухал эвкалипт,
называемый в народе бесстыдницей. Стржельчик, которого все называли то Славой,
то Владиком, был молод, красив, как Пан, играл романтического героя в «Девушке
с кувшином» и все остальные роли героев-любовников. Он оглашал южные вечера
страстной декламацией и имел сногсшибательный успех у отдыхающих и местных
женщин.
Разумеется, познакомившись с такой красавицей, как Люля,
Владик тотчас пригласил ее на свой спектакль, где он блистал ярче влажнеющих от
моря звезд...
Когда действие завершилось, Люля ждала Владика на скамейке,
и герой, опьяненный аплодисментами и цветами, сел рядом, твердо веря в скорое
развитие событий. Он еще раз победительно оглядел юную москвичку: она была
воистину хороша и, получив театральное образование в Нижнем Новгороде, как
никто другой могла оценить его триумф.
Конечно, дело должно было начаться с комплиментов артисту,
и Владик ждал, когда они прольются на его белокурую голову. Но комплиментов не
было. Молодые люди обменивались общими фразами о Москве, Ленинграде и южной
погоде. И тогда, не выдержав, Владик задал Люле прямой вопрос:
— Как вам понравился спектакль?..
Люля заплакала.
Владик был взволнован: такого глубокого сопереживания он не
ожидал. Дав Люле воспользоваться платком, он решил ускорить признанье и ласково
коснулся девичьего плеча.
— А как вам понравился я? — спросил он, наполняясь
настоящей нежностью.
— Это было ужасно! — сказала Люля и зарыдала еще
безутешнее.
Стржельчик был совершенно сражен: такой прямоты и
решительности суждений он еще не встречал. С этого момента и началась его
долгая и счастливая зависимость от Люли и ее авторитетного мнения.
А ее не взяли в Японию! Как хотите, но это было
несправедливо.
Может быть, изложенная мною история знакомства Люли и
Владика в действительности выглядела не совсем так или даже вовсе не так, и
Владик рассказал ее мне, сгустив романтические краски, но я слушал его рассказ
во время гастролей в японской столице, и в моем потрясенном сознании она запечатлелась
именно такой...
Позже, уточнив год и место действия, я спросил Людмилу
Шувалову, так ли это было.
— Примерно так, — сказала Люля, — только я не плакала.
— А Владик сказал, что плакала, — растерялся я.
— Ему показалось, — сказала Люля.
На этом простом примере, вслед за великим Куросавой, легко
убедиться, как многогранно прошлое, как дробятся в нестойкой памяти разных
героев одни и те же факты и как трудно потом доказать что бы то ни было...
*********************************************
......Но Слава Стржельчик не мог больше терпеть и страшно
горячился. Особенно при мне. Кроме остального, нас связывала теперь сцена
вербовки в обкомегоркоме и наш безрассудный отказ. «При народе» он еще как-то
сдерживался, а тут мы чуток отстали от компании по пути из «Сателлита» на
Акихабару, и он давал выход своему темпераменту. Каких-то вещей он вообще не
мог терпеть.
— Хулиганство!.. Просто хулиганство! — объявил он и, таким
образом обозначив тему, перешел к подробностям, которые я опускаю.
Тот, чьим поведением возмущался Слава, легкомысленно
вышагивал впереди и даже не оглянулся. Во-первых, он никак не мог услышать ни
рассказа, ни вывода, а во-вторых, те нравственные глубины, которые волновали
Стржельчика, не были предметом его забот.
А Славу постоянно заботила актерская порядочность, чистоплотность
и, конечно же, моральный климат в коллективе, театральном обществе, городе и во
всей стране.
Он и прежде был настоящим гражданином, а, вступив в партию,
принял свой поступок всерьез и стал посильно помогать людям уже не только по
доброте душевной, как прежде, но и по долгу партийного гражданина.
Каким удовольствием было играть с ним в «Мещанах», когда
монолог моего Петра упирался в стену его великолепного презренья.
— Мещанин! — припечатывал Тетерев-Стржельчик и добивал:
—Бывший гражданином полчаса!..
И — с последним слогом — удар по клавишам!..
И — аплодисменты нам на пару!..
Правда, это он всегда играл хорошо, независимо от членства
в партии.
Еще два года назад, в Буэнос-Айресе, Стриж рассказал мне на
авеню Либертад мрачную историю о том, как первый секретарь обкомгоркома Гришка
Романов, рассвирепев из-за Славиных проволочек, вызвал на ковер Володьку
Вакуленко, предыдущего директора, и приказал ему в течение десяти дней оформить
вступление Стржельчика в КПСС, иначе Вакуленке несдобровать. И выгнал его из
кабинета. А когда бледный Вакула рассказал это нашим первым сюжетам, они все
заволновались и стали сокрушенно кивать головами и делать сочувственные глаза,
и все стали брать Стржельчика под руку и говорить: «Что делать, Слава, придется
тебе вступать... Надо же подумать о театре!.. Если ты не вступишь, у театра
будут большие непрятности. Ты же знаешь, какой злопамятный этот Гришка, как он
преследовал Юрского и выжил, наконец, Сережку из города и из театра!.. Что
делать, Слава, такие времена, тут уж не отвертеться, придется тебе
вступать...». А когда он поддался на их уговоры, и Володька на рысях побежал
оформлять его членство, и он, ради общего дела, все-таки вступил, те же сюжеты
стали морщить носы и отворачиваться, как будто он вступил прямо в дерьмо и от
него уже воняет...
А потом все стали за глаза мыть ему кости: мол, смотрите, и
этот туда же, мало ему «народного СССР», он еще метит в депутаты горсовета и
прочее, и прочее, и так далее... Трах-тибидох-тибидох-трам-там-там!.. Там...
та...
Положение и впрямь получалось поганое: и партийцы не
больно-то держали его за партийца, и беспартийцы перестали считать своим...
Полного доверия,которого Стриж, как никто другой, безусловно заслуживал, он и не мог добиться
ни у тех, ни у других...
Мы стояли у «Зоомагазина», как раз на полпути от
«Сателлита» до Акихабары, и смотрели на попугаев. Я здесь всегда застревал...
Я думал, что Слава успокоился, но оказалось, что это был
только разгон.
— А тот? — грозно спросил меня Стриж и показал головой на
северо-запад. — Ты-ы его-о не зна-аешь, — зловеще пропел он. — И я,
оказывается, его не знал...
Мы уже отошли от «Зоо», но он снова меня остановил. —
Володька, только — ни-ко-му!.. Клянись!..
Мне стало неуютно, и я сказал:
— Если не доверяешь, я обойдусь...
— Доверяю, — глухо сказал он, и я понял, что тайна, от
которой он жаждет освободиться, может его разорвать. — Он взял меня с собой на
«Черную речку», на дачу... На «спец-дачу»... — И Слава сделал роскошную паузу,
давая мне хотя бы отчасти вообразить себе «его» и «спецдачу». — Я спросил, куда
мы едем, но он ничего не сказал... Он сказал: «Увидишь...». Встречали нас...
такие... Коля... И Сережа... И еще один... Не знаю, как его звали, но —
референт... Значит, пятеро мужчин, а их — четырнадцать... Четырнадцать девок...
Слушай. — Тут Стржельчик взял меня под локоть и заставил идти с ним в ногу, а
голос понизил, не доверяя даже встречным японцам. — «Кадры» — отборные, можешь
мне поверить. Стюардессы с зарубежных рейсов, в основном. — Теперь я понял, по
какой причине назначен конфидентом: рассказ о стюардессах Люлечка могла неверно
истолковать. — И вот этот Коля наставляет на меня палец, вот так, как пистолет,
и спрашивает его: «Будет молчать?». И он говорит: «Будет». Тогда референт наставляет
на меня палец и опять его спрашивает: «Ручаешься?». И он поворачивается ко мне
и спрашивает: «Ты понял?». Я говорю: «Понял». А он мне опять: «Ты понял, что
этого не было?». И я вижу, что это — другой человек, я его не знаю!.. И я ему
говорю: «Я понял, это — сон!». И он — смеется... И эти тоже... И тут начинают
подходить девицы... И все смеются, понимаешь?.. Всем — весело... Всем, кроме
меня... Ну, я здороваюсь с ними, а Коля стоит рядом и говорит: «SOS! Эту —
нельзя!.. И эту — тоже... А эту — можно...». А референт улыбается. А он —
смеется, представляешь?! — Тут Слава меня отпустил, и некоторое время мы шагали
молча.
Потом я задал глупый вопрос:
— А эти — Коля и референт — они партийцы?..
— Они? — тревожно переспросил Слава. — Они же охраняют...
— И девки? — спросил я. — Как ты думаешь, они — члены
партии?.. Или сочувствующие?..
— Черт их знает! Какое это имеет значение? — нервно спросил
Стриж.
— Ну, если им доверяют летать за рубеж и давать начальству,
неужели беспартийные?..
— Можешь мне поверить, Володька, я нарочно не оставался ни
с кем наедине!.. Ну выпили, потанцевали...
— Конечно, — сказал я, — на хрен тебе это нужно, только
свистни!..
— В том-то и дело, — обрадовался Стриж.
— А ему зачем? — спросил я.
— Лестно, понимаешь, — объяснил он. — Где эти, там и он!..
Квартала два мы прошагали молча, а когда показалась
Акихабара, я спросил:
— Слава, зачем ты это рассказал?
— Не понял...
— Зачем мне знать, если это такая тайна?
Он хитро посмотрел на меня и объяснил:
— Потому что ты можешь не послушаться...
— Ну, вот, — сказал я, — теперь понятно...
Чувствую, что любознательный читатель опять огорчен
неполной ясностью, а может быть, даже и ярится против автора: кто же все-таки
увлек бедного Стржельчика в притон партийного разврата на берега Финского
залива, в устье речки Черной, именуемой ранее Ваммельйоки, но отвоеванной в
боях Иваном Пальму и победоносной Красной Армией? Какой мерзавец задумал лишить
его невинности с помощью коварных референтов и бесстыдных стюардесс?..
Но и тут роман не дает ясного ответа.
И тут уклончивый автор не называет точного имени.
Почему?..
Во-первых, обещал.
А во-вторых, сам не помнит. То есть, конечно, помнит, но...
Если он жив, сам вспомнит и застесняется.
А если не застесняется, Бог ему судья.
Главное ведь что? Что у него ничего не вышло, и Стриж
остался чист, как слеза...
